Крестоносцы в стране ОК

В начале XIII века цветущие области нынешней Южной Франции, пораженные ересью катаров, стали добычей благочестивых и беспощадных пришельцев с севера, называвших себя крестоносцами. Поход крестоносцев в страну трубадуров вошел в историю под названием Альбигойских войн.

Юг, отличный от Севера

Своеобразие французского Юга с незапамятных времен является притчей во языцех для всех остальных жителей страны, живущих, соответственно, не на Юге. Из красноречивых свидетельств на эту тему можно составить целую антологию. Так, Расин от души «проклинал» всех, кто встречался ему южнее Валанса. «Клянусь вам, — пишет он Лафонтену, — что я так же нуждаюсь в переводчике, как нуждался бы в нем московит, очутись он в Париже... Вчера мне понадобились обойные гвозди... я послал дядюшкиного слугу в город, наказав ему купить мне сотни две-три этих гвоздей. Он тотчас доставил мне три коробка зажигательных спичек. Судите сами, возможно ли не приходить в ярость от подобных недоразумений!» Двумя веками позже Винсент Ван Гог по приезде в Арль восклицал в письме к брату: «Сказать ли правду и признаться, что зуавы, бордели, восхитительные молоденькие арлезианки, шествующие к первому причастию, священник в стихаре, подобный бешеному носорогу, и любители абсента кажутся мне... выходцами с того света?» Изумление и неудовольствие — именно эти чувства рождает в поколениях французов встреча с Югом собственной страны.

От языковой проблемы, травмировавшей великого драматурга, сегодня в этой стране осталось лишь то, что в Париже называют «южным акцентом» (парижское ухо упрямо не желает слышать действительного фонетического разнообразия южных произношений и диалектов). Но в прежние времена жители Лангедока отличались не только «акцентом». Вплоть до эпохи телевидения, разрушившей их самобытный мир, южане говорили на своем «языке ок» (la langue d’oc, откуда и происходит географическое название «Лангедок»). Такое странное название присвоили южному наречию жители Северной Франции: «ок» на Юге означает «да». В целом же о различиях между Севером и Югом современный французский историк Фернан Бродель пишет следующее: «Как правило, если нечто происходит на Севере, на Юге то же самое совершается иначе. И наоборот. Территория, где говорят «да» посеверному, и территория, где говорят «да» по-южному, — это две почти во всем различные цивилизации. То есть на Севере и на Юге люди по-разному появляются на свет, живут, любят, вступают в брак, думают, веруют, смеются, едят, одеваются, строят дома и распахивают поля, держатся друг с другом».

Одной из причин, объясняющих такую обособленность Юга, является то, что вплоть до XIII века, до Альбигойских войн, власть французских королей в Лангедоке оставалась эфемерной и, в общем-то, представляла собой исторический анахронизм в виде безнадежно потерянного наследия империи Каролингов, канувшей в далекое прошлое. Богатой и многогранной цивилизации теперешнего Юга Франции по большому счету ничто не мешало быть втянутой в орбиту совсем других политических сил и исторических коллизий, например, оказаться Северным Арагоном. Собственно, к тому дело и шло. Но бароны Юга в XIII веке проиграли баронам Севера.

Трубадуры и куртуазная любовь

Со времен древних греков поистине мало кому удалось одарить европейское искусство новыми жанрами. Архитектура, драматургия, музыка, а также науки, в том числе и философия, развивались в античный период вполне успешно. В раннем Средневековье многие культурные традиции были утрачены, но тем не менее в этот период возникли уникальные жанры. Культурная почва Лангедока оказалась в этом смысле весьма благодатной. Именно здесь в убранстве церквей совершилось возрождение забытой со времен древности скульптуры. Ярким примером того может послужить сохранившийся шедевр романской архитектуры — церковь Сен-Жиль. Здесь перед удивительными изваяниями портала церкви, воздвигнутого на средства деда графа Тулузского, сам граф будет каяться в ереси. Вот так немилостиво распорядилась судьба.

Здесь же, на землях Лангедока, сложились и исполнились первые песни трубадуров — лирических поэтов, писавших на «языке ок». Именно их творчество стало истоком различных жанров европейской поэзии на «своих» языках (то есть не на латыни, которая оставалась в Средние века единственным признанным языком Церкви и книг). Более того, в стихах трубадуров, пронизанных удивительным лиризмом, возникли и сложились в целостную систему основные черты куртуазной культуры, в том числе и ее заглавный признак — рыцарство, узаконенное в кодексах чести. Трубадуры не просто реабилитировали любовь (и, между прочим, любовную близость). Вопреки идеологии Церкви любовь к женщине, а не только к Господу Богу, была возведена ими в нравственный канон и поставлена в центр куртуазного универсума. И эта любовь породила множество стихов, с которых, в свою очередь, началась книжная мифология возвышающей и облагораживающей страсти, делающей мужчину рыцарем, а женщину — его госпожой. Отныне благородны любящие.

Во что верили катары?

Здесь, на особенном Юге, пустило корни особое вероучение — так называемая катарская ересь, которая представляла собой довольно самостоятельный вариант вероучения, изначально следующий от христианства. Катары (альбигойцы) полагали, что их религия воплощала порядок и верования первоначальной церкви. Наименование «катары» (что по-гречески значит «чистые») распространили авторы XIX века. А название «альбигойские еретики» впервые появилось в окружении Бернара Клервоского, проповедовавшего в городах Тулузе и Альби в 1145 году. Сами еретики ни альбигойцами, ни катарами себя не называли, свято веря в то, что они и есть доподлинные христиане.

Экстремизм их религиозной идеологии фактически продолжал одну из многих идеологических линий Священного писания христиан, а именно тему основополагающего космического дуализма, финальной борьбы сил Добра и Зла, наиболее остро заявленную в последней книге Нового Завета — Апокалипсисе, или Откровении Иоанна Богослова. Для определения своей позиции катары находили слова любимого ученика Христа, апостола Иоанна: «Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле» (1 Ин, 5, 19), что мир подчинен злу и управляется насилием, что на всем земном с неизбежностью лежит печать Сатаны, и ничего поправить нельзя.

Бесконечно злому миру противостоят бесконечно добрый Господь Бог и созданные им души.

На основе этих идей и выстраивалась мировоззренческая система катаров. В частности — их претензии к существующей Церкви, которая скорее только третировала материальное и мирское, нежели всерьез порывала с миром торжествующего зла и материализма. Такая Церковь, соглашающаяся быть, как говорится в Писании, «от мира сего», не могла нести на себе Божьей благодати и служить спасению верующих. «Исповедоваться священникам — пустое дело, — поясняет попростому один еретик на допросе инквизиции. — Они держат шлюх и хотят нас всех сожрать, вроде того, как волку охота зарезать барана». Радикализм неприятия материального доходил у катар до отрицания святости креста и возможности сооружать церковные здания. Культ и проповедь в частных домах или в чистом поле были, с такой точки зрения, не лучше и не хуже.

Катары не верили ни в ад, ни в рай (есть Бог, который создал души, идеи рая — нет), ни в воскресение из мертвых, ни в Страшный суд. Точнее сказать, адом для них была земная жизнь, и в этом смысле они весьма оригинально пересказали христианский миф об отпадении ангелов. Совращенная князем тьмы часть небесных духов низверглась с небес на землю в мучительный кошмар плотского существования, потому как тот лукаво посулил им «женскую любовь и власть над другими, а также обещал сделать их королями, графами и императорами». Эти небесные духи и стали душами людей и всех животных, которые вынашивают детенышей во чреве. Несчастье падших с неба душ заключается в том, что они не могут вернуться к Богу и вынуждены без конца переселяться из одного земного тела в другое, томясь в этом аду. Вера катаров служила, по их мнению, как раз тому, чтобы пресечь это томление и помочь человеку умереть раз и навсегда. Следуя вероучению катаров, душа после смерти тела уже никуда не переселяется, а ускользает из скорбной земной юдоли и возносится обратно на небеса. Уверовав в правильном направлении, на это может рассчитывать каждый. Будучи творением благого божества, всякая душа добра и равна в ряду других душ. Погубить ее не получится. В конечном итоге человечество придет к тому, что спасутся все души, даже пребывающие в телах инквизиторов: они родятся вновь и станут катарами.

Из «Жизнеописаний трубадуров»

Дальняя любовь Джауфре Рюделя: «Джауфре Рюдель, сеньор Блайи, был муж весьма знатный. Заочно полюбил он графиню Триполитанскую, по одним лишь добрым слухам о ее куртуазности, шедшим от пилигримов, возвращавшихся домой из Антиохии. И сложил он о ней множество песен, и напевы их были очень хорошие, но слова простые. И так хотел он узреть ее, что отправился в крестовый поход и пустился плыть по морю. На корабле одолела его тяжелая болезнь, так что бывшие с ним считали его уже мертвым и, доставивши в Триполи, как мертвого положили в странноприимном доме. Графине же дали знать об этом, и она пришла к нему, к самому его ложу, и заключила в свои объятья. Сразу узнал он, что то сама графиня, и вернулись к нему слух и чувства. И воздал он славу Господу за то, что сохранилась ему жизнь, пока он ее не узрел. И так он и умер у нее на руках. И повелела она похоронить его с великими почестями при храме тамплиеров, сама же по великой горести о нем в тот же день постриглась в монахини».

Съеденное сердце Гильема де Кабестаня: «И когда эн [«эн» — «господин»] Раймон де Кастель Руссильон услыхал кансону, которую сложил Гильем для жены его, он призвал Гильема явиться к нему как бы для беседы довольно далеко от замка, и отрубил ему голову и положил в охотничью сумку, а сердце вырезал из тела и положил вместе с головой. Вернувшись же в замок, он приказал изжарить сердце и подать его на стол жене и заставил ее съесть его; а она не знала, что она ест. Когда же кончила она есть, встал эн Раймон и сказал жене, что съела она сердце эн Гильема де Кабестаня, и показал голову, и спросил ее, пришлось ли сердце Гильема ей по вкусу. И она, как услышала, что он ей сказал, и увидела голову эн Гильема, и узнала ее, то, отвечая ему, сказала, что сердце было такое хорошее и вкусное, что никогда никакая пища и никакое питье не заглушат у нее во рту вкуса, который оставило сердце сеньора Гильема. И тогда кинулся на нее эн Раймон с мечом, она же побежала от него, бросилась с балкона и разбила себе голову».

«Добрые люди»

Религиозная практика катаров отличалась той же непобедимой простотой. Едва ли не единственным ритуалом, благополучно заменявшим у них целый набор церковных таинств (крещение, благословение, исповедь и покаяние, рукоположение в сан, а заодно и последнее причастие), было «утешение» (в этом названии подразумевался библейский эпитет нисходящего на апостолов Святого Духа — Параклета, по-гречески «утешителя»). Этот обряд, исполнявшийся посредством касания головой книги со священными текстами и прочтения молитвы «Отче наш», переиначенной на катарский манер, единожды и бесповоротно приобщал верующего к лучшему миру, гарантируя его посмертное вознесение к Господу. Такой приверженец секты назывался «законченным» или «добрым человеком» и проводил дни в полном отрешении от мирских благ и удовольствий. В частности, он не мог употреблять в пищу продукты животного происхождения, иметь семью и имущество, вступать в интимные отношения.

Члены секты делились на получивших «утешение» и еще не получивших. Первых было немного, и они исполняли роль, приблизительно соответствующую роли католических пастырей. Только «законченные» и «добрые люди» могли произвести над верующим описанный обряд. Вторые откладывали «утешение» до последней минуты и делались «добрыми» на смертном одре. Главное после такого — не начать выздоравливать. Больной должен был уморить себя голодом. А в целом, до смертного одра никакая религиозная мораль верующего не связывала. Раз мир так безнадежно плох, никакой поступок не будет хуже другого. Один крестьянин на допросе инквизиции рассказывал, как он ходил к «добрым людям» спросить о том, можно ли есть мясо, когда у католиков бывает пост? Ему объяснили, что в принципе в постные и скоромные дни мясная пища оскверняет рот одинаково. «Но вам нечего беспокоиться», — сказали божьи люди. «Раз в нашей секте доброму человеку ничего нельзя, то тому, кто несовершенен, все можно», — сказал себе крестьянин.

Один католик, возмущенный тем, что еретики не берут на себя заботы о моральном облике посторонних им людей, оставил следующее свидетельство относительно катаров: «Эти верующие предаются ростовщичеству, воровству, убийствам, клятвопреступлениям и всем плотским порокам. Они грешат с тем большей уверенностью и воодушевлением, что не нуждаются ни в исповеди, ни в покаянии. Им достаточно при смерти прочесть «Отче наш» и причаститься Святого Духа». В католической мысли, декларируют пастыри, все наоборот: мир хороший (речь идет о материальном мире), а человек плохой.

Он стал таковым еще в начале времен: ведь тогда не мир погрешил против Господа, а Адам и Ева. Это преступление и перешло наследственным клеймом на их потомков. Человек запятнан первородным грехом, его душа испорчена. Вот почему люди без Церкви навсегда останутся во власти своих греховных наклонностей.

«Бог узнает своих»

Катары для их религиозных оппонентов были поистине дьявольской выдумкой, и их в конечном счете нужно было изловить и уничтожить. К тому же отличить «доброго человека» от обычного труда не составляло. А вот как распознать того, кто еретик в своих планах на будущее? Ведь единственной формой принадлежности к секте был интерес к «добрым людям».

Современные историки уверяют, что сектантов в Лангедоке никогда не было больше 1/10 от общего населения края. И Лангедок не переставал быть католической страной. Но в нем сделалось нечто такое, отчего у нормальных католиков голова шла кругом.

Меру скандальности ситуации человеку наших дней представить нелегко. Сейчас можно допустить мысль о том, что бывает, когда «народ» хороший и добрый, а «государство» у него плохое и «начальники» — подлецы. Но так были готовы подумать не все и не всегда. Такой авторитетный отец Церкви, как Августин, например, определял общество через образ власти и способы повиновения ей. То есть мир устроен так, что старшие держат в узде младших, а все другое — хаос. Известная же русская пословица про рыбу, которая гниет с головы, противоречит всему политическому и мировоззренческому кругозору средневекового Запада. Тогда подобную констатацию сочли бы за начало светопреставления и канун Судного дня. В книге Апокалипсиса такое подробно описано.

Стоит заметить, что религией бедняков ересь сделалась не раньше времени полного разгрома здешних баронов. Авторы дошедших до сегодняшнего дня источников единодушно говорят о том, что вера катаров периода «до войны» была тесно связана с аристократической средой. Умонастроение баронов Лангедока оставалось для болеющих за христианство неразрешимой загадкой. Последних изумляли веротерпимость аристократии и ее нежелание сокрушить еретическую секту. В окружении князей довольно продолжительное время мирно соседствовали католики и еретики. У епископа Каркасонского «добрыми людьми» были мама и два родных брата. По словам трясущегося от ярости Папы Иннокентия III, у архиепископа Нарбоннского в жизни вообще другие интересы: «вместо сердца у него кошель». Граф Раймон VI Тулузский шутки ради мог позвать архиепископа Тулузского к себе во дворец на ночную проповедь еретиков. В другой раз, нетерпеливо дожидаясь гостей, он заявлял: «Ну, конечно, мир создал дьявол, раз ничего не делается по-моему». Единственным объяснением таких удивительных фактов казалось предположение о тайном обращении баронов Лангедока в религию катаров. Таким образом, альбигойский крестовый поход стал войной с подозреваемыми. Знаменитая фраза папского легата (в действительности, цитата из псалма царя Давида) — «Бог узнает своих» — говорит сама за себя. Итак, убивайте всех, Бог сам разберется, кто еретик, а кто — нет.

Из протоколов инквизиции епископа Памье Жака Фурнье

Гильем Белибаст, осужденный еретик; сожжен в августе 1321 года: «Когда дух выходит из своей оболочки, то есть из мертвого тела, то в испуге и растерянности он начинает метаться. Духи носятся так быстро, что если, к примеру, дух отлетает от тела в Валенсии, а должен соединиться с другим телом в графстве Фуа, и если будет сильный дождь, так едва ли и три капли дождя на него успеют упасть. С такого разгону мятущийся от страха дух кидается в первую свободную дыру, какую найдет, иначе говоря — во чрево любого только что зачавшего животного, чей детеныш еще не имеет души, — будь то животное сукой, крольчихой или кобылой; а то — и в женскую утробу».

Арнаут Скир, доносчик: «Как-то был злой человек и убийца. Когда он умер, его дух вошел в тело быка. У быка был жестокий хозяин, который плохо его кормил и больно колол большим стрекалом. А дух этого быка помнил, что он был человеком. Когда бык умер, дух вошел в тело коня. Тем конем владел один важный сеньор, который его хорошо кормил. Как-то ночью на этого сеньора напали его враги. Он сел на коня и поскакал по горам, где было полно острых камней. В какой-то момент конь застрял копытом промеж двух камней. Он тащил его что есть сил, так что потерял свою подкову, которая там так осталась. Потом сеньор продолжал скакать еще часть ночи. А дух коня все еще помнил, что некогда он помещался в человеческом теле. Когда конь умер, его дух вошел в тело бабы на сносях и воплотился в дитя, которое баба носила в животе. Когда этот ребенок стал взрослым, он дошел до понимания добра [то есть веры катаров]. Потом сделался «законченным». Однажды вместе со своим товарищем он оказался в том самом месте, где конь потерял подкову. Тогда этот человек, чей дух раньше был в коне, и говорит своему товарищу: «Когда я был конем, однажды ночью я потерял подкову, застрявшую между двух камней, а потом целую ночь скакал раскованный». Тогда вдвоем они принялись шарить в камнях, нашли подкову и взяли ее с собой».

Крестовый поход в действии

Кастр, сентябрь 1209 года

«К графу [Симону де Монфору] подвели двух еретиков. Один из них был в той секте «законченным». А другой — вроде как новообращенный и ученик первого. Посовещавшись, граф пожелал, чтобы сожгли обоих. Но тот второй еретик, что, видать, был учеником другого, со страху принялся каяться и обещал отречься от ереси и во всем повиноваться римской церкви. Из-за этого среди наших вышел большой спор. Были такие, кто говорил, что раз тот готов исполнить, чего ему сказано, то и нечего его казнить. Другие, напротив, доказывали, что он заслуживает смерти, ибо ясно, что он был еретиком; а что до его обещаний, то они, очевидно, продиктованы скорее страхом смерти, нежели любовью к христианской религии. И чем же кончилось? Граф согласился, что его следует сжечь, рассудив так: если тот раскаялся взаправду, то тогда огонь послужит искуплению его грехов; если же он солгал, то и будет наказан за свое вероломство».

Такая рассудительность графа подчеркивает не только его рвение в «богоугодном деле», она отчасти обнажает и его происхождение. Ведь для того чтобы сеньору средней руки, каким был Симон де Монфор, обзавестись княжеством, по тем временам требовались немалые усилия и немыслимые таланты. Ведь счастье, как известно, само плывет в руки лишь отпрыскам могущественных домов. О том же, как оно досталось Симону де Монфору, стоит сказать отдельно. В конце лета 1209 года глава крестового похода папский легат Арно Амори тщетно искал того, кто бы не погнушался завоеванными землями виконтов Безье и Каркасона. Герцог Бургундский, граф Неверский, граф де Сен-Поль один за другим отклоняли предложенную честь. «Им не было дела до шкуры, содранной с другого. Не находилось никого, кто не счел бы бесчестием принять эту землю», — говорится в «Песне об Альбигойском походе».

Папский легат Арно Амори сам вознаградил себя при первой возможности. Дальше — больше. Став архиепископом Нарбоннским, он немедленно заявил претензию и на одноименное герцогство. Причем ни он, ни тогда еще здравствующий Симон де Монфор не имели на него ни малейшего права. Герцогство Нарбоннское принадлежало графу Раймону VI Тулузскому. В час дележа добычи два вождя крестоносцев — Арно Амори и Симон де Монфор — не сумели договориться. Последний стал действовать силой оружия, в то время как папский легат Арно Амори, и он же архиепископ Нарбоннский, обрушил на него церковные кары. Так крестовый поход легко перетек в конфронтацию крестоносцев между собой. Сам вдохновитель военной интервенции в Лангедок Папа Римский Иннокентий III писал Симону де Монфору буквально следующее: «Через гонцов возлюбленного сына нашего во Христе славного короля Арагона Педро нам стало известно, что оружие, предназначенное для борьбы с одними еретиками, ты обратил против католиков. Крестоносное воинство ты употребил на то, чтобы проливать кровь праведных и обижать невинных. К великому ущербу арагонского короля ты захватил земли его вассалов, а именно графа Фуа, графа Комменжа и Гастона Беарнского, хотя никаких еретиков там не было и подозрение в ереси население тамошних краев не запятнало... от 17 января 1213 года». В один прекрасный момент Папа Иннокентий III попытался было объявить крестовый поход оконченным, но вождь крестоносцев не хотел отказаться от выгод завоеваний. Остановить его смогла только смерть.

25 июня 1218 года камень из катапульты, установленной на стене осажденной Тулузы, разнес голову Симона де Монфора. «Глаза, мозг, зубы, лоб и челюсти разлетелись в разные стороны». Рассказ об этом происшествии неизвестный составитель «Песни об Альбигойском походе» завершает так: «Если небесное спасение достигается путем убийства женщин и детей, то тогда Симон де Монфор теперь на небесах». Сын убитого Монфора не смог продолжать борьбы на равных и отказался от прав в пользу французского короля. С этого момента южане стали проигрывать. Теперь, по прошествии многих веков, крестовые походы в Лангедок выглядят безнравственно. Мы ждем от крестоносцев бескорыстия, а оно не входило в их планы. Поиски собственной выгоды были неотъемлемой составляющей самой сути крестовых походов, которые сформировались на Западе в XII веке. В позднее Средневековье углубление религиозного чувства приблизит конец подобных кампаний.

Из «Альбигойской истории» Петра из Во-де-Сенре

Брам, март 1210 года «Они [крестоносцы] добрались до одного замка, который назывался Брам. Найдя замок готовым к обороне, они обложили его и взяли приступом за три дня безо всяких осадных машин. Людям из замка, которых было больше ста, они выкололи глаза и отрезали носы, оставив одному из них один глаз, чтоб тот отвел остальных в [замок] Кабаре для ума наших врагов».

Минерв, июль 1210 года «Аббат [папский легат Арно] приказал, чтобы сеньор замка и все, кто в замке был, хотя бы даже еретики, если они желают примириться с церковью и подчиниться ей, были отпущены живыми; а замок останется графу [Симону де Монфору]. Даже «законченные люди», коих там было превеликое множество, могли бы быть отпущены, если хотят обратиться в католическую веру. Услышав такое, один благородный рыцарь, католик с головы до ног, де Мальвуазен понял, что еретики, для уничтожения которых крестоносцы пришли, могут быть отпущены на свободу. Испугавшись, как бы страх не заставил их выполнить то, что от них требовали наши, — ибо еретики, почитай, уже были в наших руках, — он воспротивился аббату и сказал в лицо, что наши на такое ни за что не согласятся. Аббат ему в ответ: «Не бойся, тех, кто захочет обратиться, я думаю, найдется очень немного».

Лавор, май 1211 года «Вскоре из замка [Лавор] вывели сказанного Аймерика, который был сеньором Монреаля, и человек восемьдесят других рыцарей. Благородный граф [Симон де Монфор] предложил их всех повесить. Но когда вешали Аймерика, самого главного среди них, виселица обрушилась, так как из-за чрезмерной спешки ее плохо вкопали в землю. Граф, видя, какая отсюда может выйти заминка, велел перебить остальных. Крестоносцы набросились на них с превеликой охотой и, не сходя с места, перебили всех так быстро, как только у них получилось. Хозяйку замка, которая приходилась Аймерику сестрой и была наихудшей еретичкой, бросили в колодец и по воле графа забросали камнями. Несметное число еретиков наши крестоносцы сожгли с большой радостью».

Новые лики церкви

С ересью катаров сопряжена, наверное, самая значительная новация в истории монашества со времен его распространения на Западе, а именно — создание нищенствующих орденов. Один из хронистов пишет: «Нужно было, чтобы в нашей стране имелись ереси, дабы этот край и весь мир узрели славу и пользу братьев-проповедников». Нищенствующая братия не просто походила на «добрых людей», а фактически перенимала пастырский опыт еретических сект. Говоря без обиняков, она балансировала на грани между впадением в ересь и возвратом к первоначальной христианской бедности с самоизоляцией от мира зла. Только так могла быть услышана проповедь нищенствующих братьев. Святой Доминик, основатель ордена братьев-проповедников, или иначе доминиканцев, начал действовать в Лангедоке. Именно под Тулузой были устроены первые доминиканские монастыри.

«Где не действует благословение, подействует палка», — будто бы говорил святой Доминик. Святая инквизиция — другой оригинальный продукт той среды и эпохи. Она развилась в чрезвычайный церковный трибунал по делам о ереси. Чтобы этого достигнуть, то есть изъять предмет из компетенции традиционного суда епископа, в 1233 году Папа Римский Григорий IX доверил розыск еретиков доминиканцам. Даже по прошествии стольких веков нельзя не сочувствовать людям, угодившим в лапы инквизиции. Но как ни страшно такое сказать, она явилась для христианской церкви чем-то вроде требования времени. Старый епископский суд был всем хорош, но для решения новой задачи он не годился. В гуманном и благородном судебном поединке состязающихся сторон ереси было не одолеть. Поиск новых форм увенчался изобретением тайного следствия и тайного судопроизводства, налаженной системы доносов, расставленных подследственным ловушек, провокаций, пытки как средства исторгнуть признание и имена соучастников в преступлении против веры.

Чтобы лишить силы и уничтожить конкурирующую Церковь, требовалось найти и уничтожить ее главарей. Но еще важнее было их запугать и терроризировать, насадить новую религиозную атмосферу — взаимное недоверие и доносительство. Для раскаявшихся еретиков наказанием было временное или пожизненное заключение в крепости, покаянные паломничества или же ношение особого знака — желтого креста. Стоит заметить, что инквизиция обрекала на смерть немногих. Никакого сравнения со страшными временами альбигойских походов! Сжечь побольше норовили лишь светские власти, поскольку им переходило имущество жертв. Около 1255 года тулузский инквизитор, доминиканский монах Рено Шартрский в отчаянии обращается к Альфонсу де Пуатье по поводу самовольно сожженных еретиков, кому суд инквизиции назначил наказанием тюремный застенок. И это лишь один пример.

Кажется, никакая другая ересь Средних веков не стала причиной столь значительного развития церковных институтов. Никакой еретической секте не были знакомы такая приспособляемость и динамизм. Церковь же выигрывала тем, что обнаруживала способность и волю к масштабным переменам, даже если многим авторитетным людям церковной епархии таковые представлялись весьма рискованными. Учреждение той же инквизиции, скандально нарушавшей каноническую форму церковного суда, многими католическими прелатами было встречено прохладно или неодобрительно. Ересь прошла — инквизиция осталась. Что же касается катаров, то повлиять на облик католической Европы они так и не смогли. Зато усилия по их изоляции и истреблению имели без преувеличения масштабные последствия: несмотря на то что крестовый поход в целом был архаической затеей, он стал своего рода рубежом мировоззренческих эпох и предопределил путь в новую религиозную жизнь позднего Средневековья.

Из посланий Папы Иннокентия III

Папскому легату Арно, архиепископу Нарбоннскому, 18 января 1213 года «Приведя крестоносцев в землю графа Тулузского, вы захватили не только те места, которые населяли еретики. Ваши загребущие руки дотянулись и до тех краев, где ереси не было в помине... Идя против справедливости, вы так беззастенчиво и нагло присваиваете чужое, что упомянутому графу только и осталось, что замок Монтобан да город Тулуза».

Хроника альбигойского похода

1095 год

18—25 ноября, Клермонский церковный собор, положивший начало практике крестовых походов.

1145 год

Проповедь Бернара Клервоского в Тулузе и Альби; появление названия «альбигойские еретики».

1184 год

Октябрь, декреталия Папы Луция III, утвержденная в качестве постановления Веронского церковного собора и ставшая началом создания инквизиции.

1204 год

28 мая, обращение Папы Иннокентия III к французскому королю Филиппу Августу с просьбой о военном вмешательстве в Окситании.

31 мая, Арно Амори, аббат монастыря Сито, монахи монастыря Фонфруад Пейре де Кастельноу и Рауль назначены специальными поверенными Папы Римского в Окситании — его легатами.

1207 год

Май, отлучение, наложенное папским легатом Пейре де Кастельноу на Раймона VI, графа Тулузского.

1208 год

15 января, убийство легата Пейре де Кастельноу в Сен-Жиле.

10 марта, Иннокентий III объявляет организатором преступления графа Раймона Тулузского и вновь просит о вмешательстве французского короля Филиппа Августа.

1209 год

8 июня, покаяние Раймона VI, графа Тулузского, в Сен-Жиле.

22 июля, взятие крестоносцами города Безье.

1—15 августа, осада и взятие Каркасона. Симон де Монфор принимает власть над землями дома Транкавелей, виконтов Безье и Каркасона Сентябрь, новое отлучение Раймона VI.

10 ноября, смерть 15-летнего виконта Раймона Роджьера, заключенного в одной из башен Каркасонской крепости.

1210 год

В марте были искалечены крестоносцами сто пленников замка Брам.

17 июня — 22 июля, осада и взятие Минерва; сожжение ста сорока человек Август — 11 ноября, осада и взятиеТерма.

1211 год

Апрель, Раймон Роджьер, граф Фуа, в сражении при Монже истребляет от полутора до пяти тысяч немецких и фламандских крестоносцев.

1 апреля — 5 мая, осада и взятие Лавора. Казнь восьмидесяти пленных рыцарей, сожжение четырехсот еретиков. Владелица замка Лавор брошена в ко лодец и засыпана камнями.

1213 год

Январь, Папа Иннокентий III пытается объявить крестовый поход оконченным. Церковный собор в Лаворе, провоцируя продолжение борьбы, фактически отказывает графу Раймону Тулузскому в возможности примирения.

12 сентября — битва при Мюре, решающая победа крестоносцев. Гибель выступившего на стороне графа Тулузского короля Арагона Педро II.

1215 год

1 июня, наследник французского престола принц Людовик и Симон де Монфор торжественно вступают в Тулузу.

11—30 ноября, Четвертый Латеранский собор провозглашает Симона де Монфора графом Тулузским.

1216 год

Май — 28 августа, осада и взятие Бокера Раймоном VII.

1218 год

25 июня, при осаде Тулузы Симон де Монфор убит камнем, брошенным из катапульты. Его сын Амори становится во главе крестоносцев.

1224 год

Февраль, граф Амори передает свои права новому французскому королю Людовику VIII.

1226 год

Сентябрь — октябрь, королевский крестовый поход. Взятие крестоносцами Безье, Каркасона, Памье, Альби, Родеза и других городов.

8 ноября, французский король Людовик VIII внезапно умирает от дизентерии.

1229 год

Январь и апрель, договоры в Мо и Париже. Создание в Нижнем Лангедоке двух королевских сенешальств с центрами в Бокере и Каркасоне. Дочь и наследница графа Раймона VII Тулузского Жанна должна выйти замуж за Альфонса де Пуатье, брата нового французского короля Людовика IX.

1233 год

Папа Римский Григорий IX вручает розыск еретиков ордену доминиканцев. Фактическое создание инквизиции.

1240 год

7 августа — 11 октября, неудачная осада Каркасона Раймоном Транкавелем.

1242 год

28 мая, убийство инквизиторов в Авиньоне в ходе военной вылазки из замка Монсегюр.

1244 год

16 марта, падение Монсегюра («синагоги Сатаны») и сожжение двухсот еретиков.

1249 год

27 сентября, кончина Раймона VII, последнего графа Тулузского из дома де Сен-Жиль.

1255 год

Весна, взятие последнего оплота открытого военного сопротивления еретиков — замка Керибюс в горах Корбьер.

1271 год

21 и 22 августа, кончина бездетных Альфонса де Пуатье и его жены Жанны. Верхний Лангедок переходит во владение французской короны по праву наследования.