Стихи и песни Булата Окуджавы

Весна в октябре

Поэма

Россия

...«Нужны ли звезды
Российской империи?
И есть ли смысл
пробираться к Луне?
Она не так далека,
и теперь ее
можно в трубу
разглядеть вполне.
Довольно исследований и поисков!
Во всех этих выдумках
кроется двойственность.
России гораздо нужнее войско
для обеспечения
спокойствия.
Вон студенты
запретное перелистывают,
крестьяне к поместьям
упрямо крадутся...
Наводнило империю
социалистами,
развелось поджигателей
и вольнодумцев.
А тут еще вздумали
небо облазить...»
И почерк монарший
ложится, старателен:
«Поменьше ученых
и всяких фантазий,
побольше казаков
и прочих карателей».
И вот,
полосатые версты не меряя,
пылила по трактам
монаршая милость,
во все уголки
непокорной империи
с клинком и нагайкой
катилась,
катилась.
Россия, Россия,
а сколько повыстрадано,
лихая судьба завела на распутье.
Тебя продавали цари и министры,
тебя оболгали попы и Распутины,
твой стон заглушали
церковные оргии;
и всё же, мечтая
о светлом, о лучшем,
Россия, Россия,
считала ты,
сколько их,
твоих сыновей,
в застенках замучено?..

Губерния

По улицам города
слухи бродили,
гоня обывателей
с теплых матрацев:
учитель свихнувшийся
выточил крылья,
решил до Луны
прямиком добираться.

Не часто столкнешься
с такими вещами.
Опасная выдумка.
Бред, не иначе...
И вот
засуетились мещане,
высматривая,
шепча
и судача.

И полз шепоток
по дорогам окрестным,
сквозь ставни сочился
и в уши вползал он:
«Что, ему в городе,
что ли, тесно?
Что, кренделей ему,
что ли, мало?

Луна, она вон где,
она ведь не что-нибудь...
Скажите, пожалуйста,
экая птица!
Да как это так —
человек чтобы по небу!

А что же ему на земле
не сидится?
Такого отцы
И во сне-то не видели
(не будь, эти страсти
помянуты к вечеру)...»
И он становился у них
отравителем,
бунтовщиком и
фальшивомонетчиком.
Вот он шагает,
как будто нездешний,
совсем одинокий,
ненужный,
незваный.
Хозяева
вслед ему смотрят
насмешливо,
и псы во дворах
цепями позванивают.
Лицом к лицу
разговоры о вере,
но воздух отравой
пропитан насквозь.
Его душило
их лицемерие,
тупость их
и ленивая злость.
И всё это вместе,
дурманом опутанное,
стеной окружало,
давя и тревожа.
Казалось, как будто
сигнала лишь ждут они,
чтоб разом
наброситься и уничтожить.
И можно ли было,
печаль свою выплакав,
легко и спокойно
зарыться в дела?..

...меня,
человека сегодняшней выправки,
поэзия в мир тот
на миг завела.
Мы с ним повстречались
в далеком «когда-то»,
как будто влекло нас
тропою единой,
как будто свидетелем
и секундантом
я был приглашен
на его поединок.
А бой разгорался
всё ярче, всё резче,
но кровь не лилась,
как бывало, рекою,
и шпаги
со звоном не перекрещивались,
и гарью не пахло пороховою.
Но шло наяву,
а не в воображении,
без передышки,
с отменным упорством
за годами годы — это сраженье,
это бескровное единоборство.
Враги...
Беспощадная дикая стая.
Он с детства знаком был
с их злобой и спесью.
Их каждый лабаз —
что стена крепостная:
попробуй — проникни,
попробуй — пробейся.
А звезды горели,
дразня и поблескивая.
Всё чаще и чаще томило сомненье:
к чему тебе эта мечта, Циолковский?
И кто твое дело поймет и оценит?
Делиться сомненьем?
Наивно и не с кем.
Ну что ж, он готов
и к насмешкам, и к битвам.
Но жизнь заполнял,
захлестывал дерзкий,
безжалостный враг,
именуемый бытом.
За тонкой стеною
жена, малыши.
И горькою платой
за долгие годы
в кармане обидно звенели гроши —
застывшие капли
лишений и пота.
И разве дойдешь
до чего-то большого,
когда и до малого
версты не считаны,
когда иссушил
доходец грошовый —
служба, белыми нитками шитая.
Тупик?..
Ведь бывает,
и чтоб без огласки,
когда безысходность
огнем распалит,
холодные волны
покажутся ласковей,
нужней и удобнее
всякой земли.
Вода всколыхнется лениво —
и кончено.
А может быть, выстрел?
Вернее и проще...
Но дуло тянется
к жилке височной
убийственно медленно,
словно на ощупь.
Немыслима жизнь,
да порвать с ней
не просто.
А годы?
А звезд непочатая сила?
Неужто опять
их несчитанным гроздьям
загадкой гореть
над нищей Россией?
Бывало не раз:
только шаг не осилен,
а боль залечить
не отыщешь врача,
но сердце не сдастся
и крикнет:
«Россия!
Ведь я для тебя это всё,
выручай!..»
И в миг,
что, казалось,
не сыщешь спасения,
в раскрытые окна
на помощь внезапно
ворвется, охватит
дыханье весеннее,
родимой земли отрезвляющий запах.
Вот так —
и не сказкою,
не сновиденьем,
а новой надеждой,
поддержкой целительной —
пробились к нему
ручейки сбережений
безвестных его
друзей и ценителей.
Стекались без звона,
без пышного слова,
не подаянием
из холеной руки...
И были ему
золотей золотого
простые
медные те пятаки.
Ведь это не просто
подачка ученому
на бедность,
на старость,
на жалкий уют...
Земля,
измученная
и иссеченная,
с ним разделяла
надежду свою.
О нет, он не маг,
не колдун, не астролог,
он просто рабочий,
строитель,
труженик,
земля заболела болезнью тяжелой
ее излечить обязательно нужно.
Вы пламенем
раны ее опалите,
опрыскайте душу
водою живой...
Россия,
да где ж он,
твой исцелитель?
По звездам ли высчитать
время его?

Обретенное

Шуршала листва
всевозможной раскраски;
пестрели заборы,
листами оклеенные;
Калуга дышала
морозцем октябрьским
и жаром декретов,
подписанных Лениным.
Она просыпалась
внезапно и затемно,
и улицы все
заполнялись мгновенно;
ей каждая новость
была обязательна,
и каждая речь ей
была непременна.
Один за другим
поднимались ораторы.
На мнущихся
не было спроса в ту осень:
тогда принималось
всё безвозвратно
или же
не принималось вовсе.
А он всё шагал
мимо пеших и конных,
охваченный ритмом
неслыханных песен,
а город казался
ядром раскаленным:
фитиль поднести —
и взлетит в поднебесье.
Всё было ему
удивительно ново:
и сила
недавно прочитанных строк,
и вместо усатого городового
посты солдатские у костров;
замки на лабазах,
подпоры железные,
ключей вековых
поворот троекратный...
А дроги хозяев
на юг, в неизвестность,
тряслись по ухабам
Козельского тракта.
На дугах не пели,
как встарь, колокольчики,
и не было ленточек
в гривах взлохмаченных.
Калуга вышвыривала
афончиковых,
за многие «милости»
разом расплачиваясь.
«Судьба окаянная,
не верна ты...
Сулила дороги,
а встретила тропами...
Солдаты продались,
сбежал губернатор,
и дом губернаторский
полон холопами...»
Бывало,
холеные бороды выставив,
вот к этому дому
дорожкой укатанной
съезжались архиереи и приставы,
купцы и дворяне
и прочие знатные.
Съезжались из
особняков и поместий,
довольством лоснясь
и богатством поблескивая,
а рядом, под носом,
нужда и безвестность
душили,
сводили с ума
Циолковского.
Ему приходилось
труднее с годами,
но, боль и усталость
упрямо осиливая,
ученый мечтал,
как о радостном самом,
о счастье твоем,
Россия, Россия!
А звезды горели
всё ярче, неистовей,
как будто бы звали,
как будто просили,
и он торопился
дороги к ним выстелить,
и всё для тебя,
Россия, Россия!
И вот всколыхнулось
багряное зарево...
Но новость о людях,
пришедших с рассветом,
наверно, не звезды
ему рассказали,
и ветры, наверно,
не пели об этом.
Был вид тех людей
повседневно обычен.
Те люди
лавровых венков не носили.
Их внешность совсем
не блистала величием,
величием
новых хозяев России.
В дырявых лаптях,
в обожженных шинелях,
крещенные пулей,
покрытые пылью...
Но можно ли было
нежней и сильнее
любить,
чем они
свою землю любили?
И снова сомненье
минутною болью
в душу врывалось
под грохот орудий:
до звезд ли теперь?
Да и небо нужно ли
вот этим,
земным до последнего,
людям?
Гудели костры
под ветрами осенними,
а звезды сквозь тучи
землю отыскивали...
Казались они
то костров отражениями,
то в черное небо
летящими искрами...
Пальто нараспашку.
Пусть ветер,
пусть поздно!
Что ж старость?
Она ведь надежды не студит.
И он к тем кострам
торопился,
как к звездам,
как к первой любви
торопятся люди.
Куда?
Там не рай ведь.
Там мысли и пальцы
к винтовочным ложам
припаяны прочно.
А стужа вот-вот
наползет и навалится.
А много ль тепла
от костров полуночных?
Твой дом не набит
сундуками окованными,
и каждая корка
на строгом учете.
А много ль у этих
хлеба пайкового,
чтоб думать еще
о тебе,звездочете?
Смертями и голодом
быт их украшен,
и стужей прошит,
и из горечи соткан...
Но что-то большое
кипело в их маршах,
в их крепких словах
и в упрямой походке.
Им жизнь
устилала пути не цветами,
не мрамор ложился
на стены хатенок,
но он торопился
к ним на свидание,
как будто к юности обретенной.
Бывает,
то дождь, то крупа,
и без устали
жирную грязь
на ногах не дотащишь,
но сердце уже
заболело предчувствием
весны неминуемой
и настоящей.
Костры разгорались
на многие версты,
их пламя лилось
ослепительным блеском,
и отсвет его
волновался на звездах
красногвардейских.
Стояла пора,
новизной напоенная.
«Земли и свободы!
Свободы и света!»
Россия,
не думы ль твои затаенные
тогда вырывались
из строчек декретов?!
Слова, как слова,
повседневны и зримы,
но было ли что
их огня убедительней:
«Мечты
революции
необходимы.
И небо
и звезды
нужны победителям».
Костры разгорались.
Всё выше,
торжественней
взлетало их пламя
в сумраке синем...
Костры и солдаты,
и он,
путешественник,
и всюду,
куда ни посмотришь,
Россия.

1954